По рассказам родных, я научился читать в три года. Помню, что в пять-шесть лет я читал уже самые разные книжки, прежде всего детские, но самое яркое впечатление того времени, как ни странно, «Ревизор» Гоголя. Была у нас такая книжка с яркими иллюстрациями. Мне казалось, что это ужасно смешная пьеса, я никогда так не смеялся над Гоголем, как в пять лет. Когда Бобчинский и Добчинский падали, то я хохотал и не мог остановиться, и все удивлялись: пятилетний мальчик читает Гоголя. Конечно, я там ничего не понимал, но что-то мне казалось очень смешным. Так что читал я с детства много и быстро. Где-то в возрасте 10-12 лет я попросил у дедушки разрешения взять из его библиотеки «Войну и мир». Он мне дал двухтомник, и я через два дня вернул его. Дедушка не поверил, что я прочитал роман за это время и устроил мне экзамен: спрашивал всякие мелочи, но я точно ответил на все вопросы. Достоевского дедушка не разрешал мне читать. Он говорил, что это писатель не для юношества. Если читать его в раннем возрасте, то можно многое неправильно понять, и это останется на всю жизнь. Достоевского, говорил он, нужно читать ближе к двадцати годам. Но я, конечно, его тайком прочитал, потому что запретный плод сладок, я читал все книги, которые мне запрещали. Правда, ничего такого особенно запретного не было. У Анны Аркадьевны в комнате было прекрасное издание сказок «1001 ночи». Я захотел их прочесть, но взрослые сказали, что мне ещё рано, что это специальные сказки для взрослых. Конечно, после этого я начал выкрадывать том за томом и получил некоторое представление об ориентальной эротике.

В этом окружении классической литературы, собраний русских классиков, томов Белинского, Гоголя, Толстого, Достоевского во всех возможных изданиях (дедушка был специалистом по Достоевскому), чтение было для меня чем-то обыденным. Классика была мне не так интересна, как те книжки, которые читали мои товарищи по школе и по двору, ведь я не был таким уж книжным червём, а очень даже любил играть в футбол, ухаживать за девочками и проч. Меня тянуло к книгам, которых не было у нас дома, но которыми зачитывались мои ровесники: библиотека военных приключений, романы о шпионах, научная фантастика. В общем, всякая белиберда для юношества. В те годы было очень трудно достать Дюма и старую приключенческую литературу. Здесь мне больше повезло, потому что в нашей семье книжки хранились очень долго, даже детские. Поэтому мне перешли книги моего старшего брата, а среди них были книги ещё моего отца. В доме это хранилось на отдельных полках. Я всё читал, и, как всем, мне очень нравились «Три мушкетёра», «Копи царя Соломона», «Маугли». Я записался, может быть, даже назло домашнему культу серьёзной литературы в детскую библиотеку. Приносил оттуда пачки никчёмных книг для советских школьников. Единственное, чего я никогда не любил, — это всякую пропаганду: истории про героических комсомольцев, пионеров-героев, про Ленина и Дзержинского. Всё, что в нас впихивали в школе, вызывало только отвращение.

Школьные уроки литературы мне казались безумно скучными. Учительница литературы, я даже помню, как её звали, — Тамара Филаретовна, всё преподавала по учебнику. Конечно, меня это мало интересовало, потому что я давным-давно прочитал в десять раз больше. Я попробовал писать что-то такое критическое про литературу, и почему-то после этого у меня резко ухудшились оценки. Моя мама пошла в школу разбираться. Тамара Филаретовна сказала ей: «У вас в семье растет новый Белинский. Ваш сын замечательно пишет». Мама, естественно, удивилась и спросила, почему же тогда я начал получать тройки и двойки: «Чтобы ещё лучше писал!» — ответила Тамара Филаретовна. После этого разговора мои оценки немного улучшились. В старших классах я пошёл учиться как раз в ту школу, где работала моя любимая тётя, Наталья Григорьевна Долинина. Её очень любили ученики. Она знала русскую литературу необычайно хорошо. Одноклассники у меня тоже были замечательные, и эти уроки проходили очень оживлённо. Мы писали интересные сочинения, я стал участвовать в литературных олимпиадах. Потом я начал ходить в литературный клуб «Дерзание» при ленинградском Дворце пионеров. Оттуда вышли многие поэты моего поколения или чуть младше, и не только поэты: литературоведы, критики, прозаики. Там я познакомился с Сергеем Стратановским и Михаилом Ясновым, Еленой Шварц и Виктором Кривулиным.

В старших классах у меня возник острый интерес к неразрешённой литературе, книгам, так или иначе вступающим в противоречие с официальной доктриной. В клубе все обменивались самиздатом; у меня до сих пор дома где-то в папках хранятся перепечатанный Мандельштам, «Другие берега» Набокова, Бродский.

Самиздат приходил из разных источников. Мне было легче, потому что Наталья Григорьевна знала многих ленинградских литераторов, даже Бродский бывал у неё. Раза три-четыре я видел его у неё и в доме её близкого друга Ефима Григорьевича Эткинда, но он, разумеется, не обращал на меня никакого внимания. Представьте себе, мне 15 лет, а ему 22. Для меня он уже был почтенный старик, и я держал уважительную дистанцию. Иногда я в шутку рассказываю, что в юности пил водку с тремя нобелевскими лауреатами: с Бродским (рядом стоял), с Солженицыным, которого я встречал в доме Ефима Эткинда, и с Бёллем, который приезжал в Ленинград снимать фильм о Достоевском. С ним были его сыновья, которым он искал компанию сверстников, какие-то знакомые порекомендовали ему меня. Я ходил к ним в гостиницу «Европейская». Бёлль пил водку прямо из горла и всем предлагал. Я тоже глотнул. Доходили до меня и некоторые тамиздатские книги; приезжали студенты и аспиранты с Запада, что-то привозили: у меня был свой экземпляр «Реквиема», «Приглашения на казнь», репринты «Ардиса».

Свернуть »