«Средняя Азия в Средние века» — незаконченный роман художника, прозаика, поэта, искусствоведа, кинематографиста Павла Яковлевича Зальцмана, задуманный и написанный им под впечатлением от поездок на натурные съемки в Среднюю Азию в 1930-х годах. В настоящем издании впервые опубликованы первая часть и план второй части романа, сопровождающиеся приложением дочери писателя, Елены Зальцман, и комментариями и послесловием Татьяны Баскаковой, а также «Среднеазиатские сказки», написанные им для дочери, и «Среднеазиатский дневник 1934 года».

Из послесловия Елены Зальцман:

Роман «Средняя Азия в Средние века» был задуман под впечатлением от поездок на натурные съёмки в Среднюю Азию в 1930-х годах (в период работы Павла Зальцмана на киностудии «Ленфильм»), а написан уже в Алма-Ате, в эвакуации, в основном в два этапа: в 1944-1946 и 1950-1951. В 1982 году Зальцман вновь вернулся к этому роману и надиктовал его мне, дочери, внеся огромное количество правок. Две главы перепечатала под его диктовку на машинке (помогая мне) искусствовед Баян Карибаевна Барманкулова — единственная из тех, кто знал тогда о романе. И только в 2006 году мы с мужем вернулись к роману, ещё раз сверив рукопись с надиктованным текстом и авторскими правками. Тогда Алексей обнаружил ещё две главы и план второй части. Но должно было пройти ещё десять лет, пока роман нашёл своего редактора и комментатора Татьяну Баскакову, а Зальцман в её лице — блестящего глубокого собеседника, о котором автор мечтал при жизни, хорошо понимая неосуществимость подобной мечты.

Ночами, в вороньей слободке «Дома Советов», когда ненадолго замолкал рёв чёрных тарелок радио, в памяти начали возникать снежные хребты Памира, неприступные скалы, стремительные горные реки с ненадёжными мостиками, перекинутыми через них, долины, поросшие кустарниками джийды, и фруктовые сады, осыпанные урюком, живописные кишлаки с тутовыми деревьями, мечети и мазары, даже в развалинах не утратившие своей величественной красоты. Осколки разбившейся вдребезги прежней жизни (выражение моей матери Розы Зальцман) начали собираться в картины, полные ярких красок.  Это был своего рода опыт восстановления «утраченного времени». И хотя сам Зальцман в дневнике писал: «То, что потеряно, никакими прустовскими штучками не вернёшь», — опыт удался. 

Из статьи «Катастрофичный постобэриут» Татьяны Сохаревой на «Горьком»:

В какой-то мере работа над книгой «Средняя Азия в Средние века» стала для него способом побега от реальности — суровой и неприглядной. Известно, что первые годы в эвакуации Зальцманы жили в чудовищных бытовых условиях, в номерах бывшей гостиницы «Дом Советов». Именно в этот период Зальцман обратился к своим впечатлениям от кинематографических экспедиций, которые он подробно документировал в дневниках в годы работы на «Ленфильме». Бережное описание восточной экзотики и смакование чужого языка в некотором роде можно рассматривать как психотерапевтическую практику.

Как и «Щенки», «Средняя Азия... » осталась незавершённой. И тем не менее это произведение, обладающее удивительной внутренней целостностью. Общим место всех рассуждений о нём стала его кинематографичность. Если в «Щенках», как верно заметил Олег Юрьев, советская реальность представала в виде «сна, снящегося по ходу чтения», то в «Средней Азии...» восточный мир изображается во всех реалистических подробностях. Фотографическая прорисовка природы, описания кишлаков, садов, мечетей, горных рек и впрямь выдаёт кинематографический подход автора. Не зря Лотта Зальцман называет опыт работы над романом «восстановлением „утраченного времени”».

Мифопоэтический уровень повествования проявляется постепенно, грань между реальностью и фантасмагорией очень тонкая. Зальцман, озабоченный игрой в правдоподобие, детально воссоздаёт колорит полуфантастического азиатского мира, не опасаясь перегрузить текст тюркизмами (к слову, очень органично вплетёнными в ткань повествования) и локальными подробностями быта. При этом читатель далеко не всегда может определить, где и когда происходит действие романа. Эта смазанность обстоятельств времени и места — одна из важнейших черт литературного творчества Зальцмана. Многие исследователи справедливо относят восточную прозу писателя к магическому реализму.

Из послесловия Татьяны Баскаковой:

Собственно, достаточно прочитать первый абзац «Средней Азии», чтобы испытать на себе волшебство этой книги. Потому что ты мгновенно, нисколько не сомневаясь в возможности существования предъявленной тебе реальности, переносишься на место действия. И потому что «... то стебель, то камень, оторванные от его цели...»  или «...стремительно думает...» — так никто сегодня по-русски не говорит, но это язык мастера (сопоставимый, например, с уникальным языком Андрея Платонова):

Кровь прилила к опущенной голове. В ушах звенит от солнца. Отдых в холоде. К лопаткам прилипает рубашка. Потемневшая река под ногами набегает на песчаные скалы. Младший сын хакана, Мыруоли-махрам, сидит на корточках, задрав халат. Сухое дно каменной выбоины загажено. Неудобные места для ног. Он переводит глаза, выхватывая то стебель, то камень, оторванные от его цели. Он стремительно думает о мечети. Солнце освещает насквозь зелёную траву, высоко растущую по краю.

Итак, младший сын хакана (какого-то «государя» из монгольской династии), сидя в нужнике, внезапно подслушивает разговор трёх стирающих за стенкой женщин и сразу влюбляется в таинственную, привезённую издалека чужую жену: Турдэ. Влюбляется с той же непреклонностью — однажды и навсегда, — с какой это происходит порой в «Сказках тысячи и одной ночи» (в «Рассказе христианина», например):

И вдруг подошла женщина с гибким станом и гордой походкой, в великолепном головном платке, распространявшая благоухание; и она подняла покрывало, и я увидел её чёрные глаза ‹...› и когда я услышал её речь, любовь к ней овладела моим сердцем.

Потом действительно начинается сказка, жестокая и полная нежности, развёртывающаяся в некотором времени и некотором царстве — в условной «Средней Азии в Средние века».

Впрочем, к обстоятельствам времени и места стоит присмотреться внимательнее, тем более что и сам Павел Зальцман как будто приглашает к этому — он оставил комментарии к роману, написанные лишь наполовину и (из-за обстоятельств его тогдашней жизни) с указаниями на источники, но без точных отсылок на них. Комментарии несколько странные — об этом ещё пойдёт речь.